Дуэль

ЧЕХОВ: ЛИТЕРАТУРА-ДУЭЛЬ-ТЕАТР

«Дуэль». А. Чехов.
Театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Инсценировка, постановка и музыкальное оформление Леонида Алимова, художник Анвар Гумаров.

Почти каждый раз, когда режиссер и театр берутся за чеховскую прозу, приходится занудничать и начинать с вопросов. Например: что оттолкнуло от пьесы — от театра и драматического действия, и привлекло к тому, что особо и не напрашивалось стать театром? У Чехова, который вошел в мировую культуру именно как автор пьес, в случае «Дуэли» был выбор, но она, «Дуэль», оказалась расслышанной и сделанной все-таки как повесть. Конечно, сцена и режиссер всегда в своих особых правах, но задаться вопросом «что за особое право на этот раз?» — не лишне.

Мотивы могут быть разными, а положение, скорее всего, окажется двойственным. Иногда, случается, есть «в арсенале» Олег Даль, которого можно запустить на экран, и даже там, на этом экране, «задышит» драматическим действием все что угодно. Можно быть по природе «драматистом» — специализироваться на «прозе в театре». Это очень особый склад ума, а на выходе — особый театральный текст, но и вопросы тоже очень особые. Можно, в конце концов, первого не иметь, на втором не специализироваться и просто видеть театр во всем, что окажется под рукой или под ногой (трюизм «о телефонном справочнике»), — у таких режиссеров никогда не возникает трудностей, а у критики, соответственно, вопросов. Наконец, можно знать и понимать, что сегодня драматическое действие не такое, как прежде, и просто прикрываться драматургией уже не получается. Но тогда придется предложить свой особый вариант и свой особый театральный текст. В случае спектакля Леонида Алимова в Театре Комиссаржевской ни первое, ни второе, ни третье, ни четвертое ясно не читаются и не работают, а вопросы только множатся.

Чеховскую «Дуэль» Алимов превращает «в драму» механически, работает «по признакам». Оставляет от повести сумму диалогов и монологов, событий и мест, но выкидывает «закадровые» авторские, то есть междусобытийные, рассуждения о героях. Конечно, проза в драму тут автоматически не превращается, а драматическое действие этой «суммой» не обеспечивается.

Впрочем, здесь же и выясняется, что режиссер не задумывал «перекроить» мирового классика, отречься, сломать и слепить нечто свое — так сказать, назло противникам «новых форм». То есть, говоря по существу, Алимов решил Чехову не мешать. Только чуть-чуть раскрасить театральным «духом» и добиться этим некой первозданности (настоящий Чехов!): сделать «литературный» театр — «про» литературу и «по» литературе.

Этим театральным духом и про-чеховскими заветами о полутонах и междусловии зачинает Алимов. Сцена театра затемнена и прикрыта легкой занавесью. Слева появляется татарин Кербалай (Василий Гетманов), становится на колени и совершает намаз. За занавесью видны силуэты со свечами в руках — эти силуэты заводят церковные песнопения. Все это — одновременно и вполне таинственно. Междусловие образуется механически: буквально — в песнях и двух группах, а полутона — в свечах за занавесью.

После этого вступления, наконец, освещается все пространство. Авансцена открыта, на ней — самая настоящая, но по-декорационному отделанная белая лодка — лобное место, откуда будут произнесены самые горячие монологи, и еще несколько лодок в глубине. Задник — синий условный, который так же условно на протяжении спектакля будет менять цвета: и оранжевый, и черный — всякий разный, иллюстрирующий внутреннее напряжение или внутреннее опустошение.

У кулис — длинные белые прямоугольные конструкции, по три с каждой стороны, похожие на пирсы. Сейчас — сложенные острым углом «внутрь» сцены, шесть «восходящих» в кулисы треугольников. Потом их вытянут, поднимут «столбиком» — так, что верхушка будет колыхаться под колосниками. Потом конструкции согнутся под углом 90 градусов буквой «г», потом будут образовывать нечто, напоминающее (быть может, в честь дьякона Победова) своды храма (хотя все слишком условно, чтобы строить предположения). Потом — беспорядочно подниматься и опускаться, и заставлять зрителя нервничать — слишком шаткие, того и гляди свалятся на актеров.

Ни точно, ни даже приблизительно определить функцию этих конструкций невозможно. Считать художественный образ — тоже. Образ — он образ чего-то. Здесь же — ничего. Может, пирс, может, крыша, может, дуло ружья. Может, что-то еще или кардинальное иное. Бесконечность: только и получается, что пустота и ничего.

На фоне этих беспорядочных колыханий — то, что оставил театр от Чехова. Именно оставил — потому что без междусобытийных авторских высказываний сюжет на сцене свелся к двум вполне странным мужчинам и одной неясной женщине: первый, Лаевский, зачем-то разлюбил, второй, фон Корен, зачем-то ненавидит первого, третья, Надежда Федоровна, зачем-то иногда актрисничает, иногда актрисничает по-цыгански, и боится первого. Есть и другие герои, в частности, дьякон Победов. Тому непременно — раз уж дьякон — нужно про любовь к ближнему, единую веру, и непременно с авансцены. Но почему, отчего, а главное, зачем всем чего-то нужно, почему все «по-актерски» страдают, хотя и страдают все-таки редко и совсем уж «эстрадно», — непонятно.

В анонсе спектакля можно прочесть об идеологии — рефлексирующий Лаевский и фашиствующий фон Корен. Но ни Чехов не идеолог, ни театр — он чужд идеологии в прямом смысле слова, если эта идеология мимо театрального содержания. Здесь — всё мимо, потому что нет того, что театр делает театром, — драматического действия. Есть актеры в костюмах, есть декорации, и есть то, что вырвано из Чехова, — всем этим и пытаются обеспечить «литературную первозданность».

Но этот режиссерский концепт, который обеспечивает фон для литературы — даже если и делать про «идеологию», — чужд самому принципу построения и ведения жизни на сцене Театра Комиссаржевской.

Три часа перед нами — изолированные номера эстрадного характера. Вот Самойленко (Владимир Богданов) полминутки похрапит под газетой, пока Лаевский (Владимир Крылов) с похмелья будет заливаться соловьем. Вот Мария Константиновна (Маргарита Бычкова), пышногрудая женщина в возрасте, потанцует перед мужицким «табором» и перед зрителями, а потом резко все, чистенькие, как ангелочки, запоют «Святый Боже» под дирижирование юродивенького дьякона Победова (Вадим Лунгу). Вообще, будет много песен (например, романс «Ах, зачем эта ночь так была хороша») и будет много номеров комического характера.

Эти номера — вовсе не лацци — в самом высшем смысле слова, не водевильная — сильная театральная — эстетика. Мельче, меньше и как будто бы зазря — жаль актерскую энергию, когда актеры без ролей.

Без ролей они ровно потому, что играть некого и нечего. Актеры на сцене выступают не в ролях, а в неких «имиджевых масочках», которые ориентированы на зрителя. Можно храпеть, прикрывшись газетой, можно в слишком бальзаковском возрасте махать пышной грудью перед зрителем. И нужно сказать, что все это — часто смешно, и старшее поколение спектакля «транслирует» в меру. Только вот все-таки — играет не роли.

Потом — то туда, то сюда снуют лодки, меняются цвета задника, меняется положение боковых конструкций и говорятся чеховские реплики. Потом, наконец, стреляются. Лаевский, в полном безумии, будет после дуэли целовать жену под романтическую музыку в стиле Людовико Эйнауди. А потом — актер Вадим Лунгу, которого приговорили к репликам чеховского дьякона Победова, в лодке на авансцене произнесет монолог, но он, этот монолог, не «расслышится» после всех эстрадных экзерсисов и неясных движений декораций. Или считается — по инерции — как очередная комическая сценка.

Возможно, у этого монолога и у этого персонажа, Победова, — высокая публицистическая повестка. И в этой повестке, возможно, театральный зритель и расслышит Чехова. У всех, у публики и у сцены, свое особое право. Но придется повторить: один герой драматизм не обеспечивает (для противостояния должны быть две стороны), и даже такие альтруистические и высокие намерения — они никогда не обещают театра и никогда его не заменят.

Впрочем, особое право — выбора в том числе. Здесь и начинается «дуэль»: теперь Чехова можно и дома почитать, и в Театре Комиссаржевской увидеть. А еще можно посмотреть (или пересмотреть) фильм «Плохой хороший человек» с Олегом Далем. Правда, есть вероятность, что получится, как в «Дуэли» — потому и повесть, что без кульминации.